2. Борис Воротников     

Зыбь

Был час, когда все возвращаются с работы, когда все спешат, и если отвлечься, то может показаться, что людей кто-то напугал объявлением далёкой войны, в которой до фронта сутки поездом, и что они суетятся и боятся опоздать, боятся пропустить своего соседа по локтю. Но в этот вечер никто не объявлял войны, сегодня тучи отстранили солнце от людей, и те в потёмках, – кто, укрывшись плащом или зонтом, а кто, не зная, куда спрятаться, – спешили вразнобой, поодиночке в уютные квартирки, где можно согреться. Он наблюдал за этим грандиозным, впечатляющим действием с верхушки высотного здания, словно адмирал на флагманском судне, наблюдающий за ходом битвы, за манёврами кораблей и действиями матросов. Ни одного из них адмирал не знает в лицо, хотя каждый день на построении приветствует их громогласно. Он не знает их судеб, но он точно знает, на что они способны и что от них можно требовать. Несмотря на их браваду, видимо, не слишком многое: они покорили моря, океаны и многие земли, они разгадали тайны природы и целятся в космос, но в этот самый вечер они уносят ноги от нескольких капель, упавших за воротник.

Он стоит у окна, заложив руки за спину. Он похож на адмирала. Шесть лет – день за днём – он выстраивал свою компанию – отдел за отделом, – пока не отвоевал это здание: все одиннадцать этажей огромного здания принадлежали ему. Он знал, что в этом нестабильном, в этом гнусном и ничтожном мире нельзя ни на кого положиться, поэтому он выработал для себя такие правила, которые ему позволяли держать всё под контролем: всех кандидатов на какую-либо должность в компании после двух-трёх собеседований, проведённых профессионалами в сопровождении психологов, он проверял лично, поэтому у него в штате находились наиболее надёжные – среди всех возможных – люди. Но даже на них нельзя было полностью положиться, поэтому он стал изыскивать новые способы повышения стабильности: он заблаговременно готовил резерв, и пускал его в ход осторожно, так чтобы нерадивые работники, которых он собирался заменить, ни о чём не подозревали до последнего момента, – резкая смена провинившегося внушала страх всем прочим, и каждый начинал усиленно стараться и постоянно следить за собой. Также он сам время от времени выборочно проверял работу каждого из отделов, а иногда и какого-нибудь работника в отдельности. Такие мероприятия с одной стороны внушали страх и трепет среди нерадивых, с другой же стороны радовали усердно старавшихся. Кроме того, он ввёл множество других мер, некоторые из которых выявляли недовольных, другие же – в дополнение к первым – если не могли определить чёрных овец, то, по крайней мере, уменьшали вероятность появления недовольства путём поощрения. Также были придуманы различные дополнения к трудовому договору, которые уберегали компанию (а значит и его самого) даже в кризисных ситуациях от тяжёлых последствий, так что компания оставляла себе своё доброе имя. Ибо если случится хоть одна ошибка, хоть одна промашка, это может и не привести к катастрофическим последствиям, но уж точно не позволит достигнуть тех высот, которые были бы возможны без случившейся оплошности. В какой-то момент произошло-таки нечто подобное, случай был незначительный, но в перспективе, при определённых условиях (а ведь надо следить за всем, за каждой мелочью!), как полагал глава компании, могло привести к серьёзным потерям. Но фортуна улыбнулась, и всё обернулось удачей: негодяя удалось наказать так грамотно, так выгодно, что он даже если бы и хотел как-то отомстить, то у него ничего бы не вышло. Тогда его ближайший консультант посоветовал обернуть несчастье в выгоду, несчастный случай – в нечто раззадоривающее, что сказывается даже благополучнее на общей обстановке, чем если бы всё шло гладко. Так было тогда, так будет и впредь. Иногда он сам старался всё подстроить так, чтобы случались мелкие инциденты, которые не могли никак повредить общему положению дел, но которые потом с ловкостью можно обернуть выгодно. Но на серьёзные провокации он не решался, так как это могло привести к непредвиденным и – что самое страшное – к непоправимым последствиям. Правда, их не стоит бояться, если всё делать правильно, если соблюдать все правила, отработанные за долгие годы существования компании, которые выстроились в целую завершённую систему, которая если и не менялась, то совсем незначительно; эта система учитывает всё, а что не учитывает, то предполагает и допускает, так что даже несчастные случаи и чрезвычайные ситуации предусмотрены и не способны не то что разрушить, а хоть как-то повредить компании.

Всё будет в порядке, лишь бы только соблюдались все правила, лишь бы только не оступиться. Ни разу в жизни нельзя оступаться. И никакая ныне существующая опасность не сможет помешать успеху. Адмирал может быть спокоен. Как будто так и есть: он стоит, заложив руки за спину, и смотрит в окно на спешащих прохожих. Он стоит так уже битый час.

Сегодня пятница, конец рабочей недели, а он всё стоит. Да, денёк выдался трудный, надо бы постоять. Что-то не заладилось с самого начала, а потом эти телеграммы. В мыслях всё вертелись обрывки фраз пролетевшего дня: «…отчёт не готов…», «… всю бухгалтерию распущу!..», «…поставку задерживают…». И на всех надо накричать. Господи, когда же всё это кончится! Ничего, разберёмся.

«…Не сходится…, …поставку задерживают… и ещё эти две телеграммы. Ничего, всё обойдётся. И не такое случалось. Что же теперь делать? Почему же эти телеграммы... так скоро, так некстати… Что же, что же, что же, что же… За окном народу поубавилось. Ах да, уже ведь поздно. Да и пятница. А почему я всё ещё…», – вопрос почему-то так и не родился. – «Да и пятница», – снова прозвучало у него в мозгу неприятным трескотом, – «Дождь», – задумчивость не отпускала его.

«Теле-теле-телеграмма, нету строчки в ней и грамма, нету грамма о… О чём это я? Ах, да, конец рабочего дня, пора бы домой». – Но он почему-то даже не шевельнулся. Наконец он, полный решительности идти, положил руки в карман, нащупал какие-то бумажки и резко отдёрнул руку, как будто ничего и не бывало.

Тихо, но навязчиво тикают настенные часы. Он никак не может сойти с места. Пытается пошевелиться, но что-то внутри него мешает. Он пытается сделать вид, что думает о том, что происходит в его компании, но совершенно очевидно, что это не так: он то и дело сбивается с мысли, а если всё-таки завершает мысль, после некоторого молчания (он что-то постоянно мычит вслух) он невольно начинает ощупывать бумажки, лежащие в кармане, или вспоминает про телеграммы, вспоминает их отчётливо, всё до последнего слова, но пытается заглушить их мычанием.

Вдруг заходит охранник: –Всё ли в порядке? – сказал он, и ему пришлось ждать некоторое время, прежде чем он услышал ответ от начальника.
–Который сейчас час? – тяжело проговорил адмирал из-за хрипоты в голосе (только сейчас заметил, что глаза слезятся и горло першит). Его же слова отстукивали в его голове крохотным молоточком звонкий такт.
–…Одиннадцать часов. –Одиннадцать часов, – гневно проговорил адмирал, и почувствовал жар и пот на лбу. – И почему же вы только сейчас решили зайти в мой кабинет? В понедельник в одиннадцать… – отзвук – то есть в… да, в одиннадцать часов,
– («зачем показывать слабость? Я ведь и сначала подумал, что в одиннадцать»), – вместе с начальником охраны у меня в кабинете! А теперь убирайтесь отсюда!

«Я им покажу! Почему так поздно? Разве они не обязаны были зайти и проверить раньше? Как они могут бросать меня на произвол судьбы, когда передо мной постоянно всплывают эти две телеграммы, которые мне покоя не дают? Я ради них здесь… стою, а они… сволочи… неблагодарные сволочи!.. хоть один бы зашёл и спросил, не надо ли мне помочь избавиться от этих дурацких бумажек, хоть один»…

Зазвонил телефон, – он вздрогнул и резко обернулся. «Почему он звонит? Кого они ищут? Меня? Но ведь я давно уже должен был быть дома. Значит, они знают, что меня там нет? Значит, они знают, что я здесь? Не буду поднимать. А что если всё-таки?».. Холодный пот покрыл весь лоб и шею мелкими противными капельками. Хотелось избавиться от всего этого сразу, быстро, чтобы пусть сколько угодно заплатить, но тут же, мгновенно убрать этот жар, убрать это першение в горле, это жжение в глазах, – а смотреть ведь надо, надо держать глаза открытыми, чтобы ни дай Бог не пропустить… что? – убрать этот костюм, чтобы он, конечно, остался (как же без него?), но чтобы он не чувствовался, чтобы его не было, чтобы… не то что сейчас: навис – совершенно чужой, – и руки и ноги в нём могут – даже – коснуться стенок этой трубы на руке, на ноге. Как омерзителен телефон: он же звонил. Только сейчас ведь. А теперь так настырно, так настойчиво молчит. «Что же мне делать?» Выход один. Один? Да. Он сорвался с места и побежал: из кабинета к лифту, нет, к лестнице (лифт слишком медленный и спокойный). Он начал двигаться по лестнице, но она хоть и не была медленной, а двигалась так, как надо, так, как только успеваешь, – у неё оказался другой непредвиденный, непреодолимый недостаток: она была бесконечной. Он всё бежал и бежал, но ничего не менялось, как будто он бежал по кругу. При мысли о том, что лестнице не будет конца, адмирал ускорил бег, но чуть не подвернул ногу, и уже хотел было заплакать от отчаяния и мысли о том, что ему придётся бежать, пока не исчерпаются последние остатки сил, причём так, чтобы загнать себя до смерти, как лошадь, умереть сразу, не мучаясь, иначе смерть на этой бесконечной лестнице будет ужасной, нестерпимой, и столь же мучительной, сколь и бесконечной, – и в этот самый момент предельного отчаяния, он со всего размаху, вобрав в себя весь возможный страх человека, ворвался в тишину какого-то этажа. «Интересно, что это за этаж?» – он побоялся сказать «мой этаж». Медленно он стал ступать по полу, осторожно, как будто нащупывая путь впотьмах, хотя было всё видно. Табличек на дверях он разглядеть не мог, – глаза слезились. Он хотел приблизиться к какой-нибудь двери, но не решался – ни к своей, ни к чужой. Вдруг там… бредовые мысли стали одолевать его: что если это действительно тот же самый этаж, с которого он бежал, что если он отсюда никогда не выберется?

Наконец, преодолев себя, он быстрым шагом приблизился к двери, и – о, ужас, – там была выгравирована фамилию, которую он раньше никогда не встречал (а ведь он помнил каждого своего работника). Безусловно, это был совершенно другой этаж. На табличке не значилось «Генеральный директор». Но именно это обстоятельство окончательно раскрошило его моральный дух, он начал глубоко дышать, пытаясь совладать с нарастающей паникой и удержать себя в сознании. Отключаться сейчас было бы полнейшим безумием. Надо сначала отсюда выбраться. Но как? Ведь это здание бесконечно: здесь полно этажей, и в каждом миллиарды дверей в протяжённости коридоров, на каждой двери обязательно висит табличка с чьей-то фамилией, но в его голове не поместится такое огромное число фамилий. Он уже чувствует, как его голова начинает трещать от давления нарастающего с неимоверной скоростью списка фамилий (и каждого нужно проверить («нет!»)). «Но они же все сейчас должны быть дома». Глаза округлились, дыхание постарался удержать, чтобы проверить тишину. Он оглянулся: тихо. – С прежней невероятной скоростью голова теперь начала опустошаться. Он почувствовал, как у него захватывает дух и он не в силах удержать равновесие. «Нельзя сейчас падать, это было бы сущее разгильдяйство». Он сделал шаг в сторону стены, дотянулся до неё, и с большим трудом ухватился за неё плоскостью ладони. «Боялся, что проскользнёт. Пронесло». Пронесло? Как будто, да. Он выпрямился, поставил ноги на ширину плеч для устойчивости, попробовал оторвать руку от стены, словно учился ездить на велосипеде: вроде бы держится ровно. Облегчённо вздохнув, он опустил голову и призакрыл глаза, но как будто услышал какой-то шум за спиной, быстро оглянулся вполоборота, и опять почувствовал, что теряет равновесие, развернулся обратно, и еле поймал рукой стену. Вот только… стена была другой: мягкой? Конечно же, нет. Но рука провалилась, она проскользнула наискось, так что он даже упал на колени, судорожно отдёрнув завязшую руку.

Поднявшись, он отряхнулся. «Бесконечность?..» – вытирая холодный пот со лба, подумал он. Частный пульс отдавался в ушах. – «Но ведь я этого не планировал! Хотя разве я думал об этом? Нет. Я этого не учёл. Это не противоречит моим требованиям. Ничего, мне бы только выбраться, и я всё исправлю». Вдохнув немного злости и оптимизма, он двинулся вглубь коридора. Оптимизма хватило на несколько шагов, потом он кончился, и осталась только злость безысходности: шаги стали безрадостными, бесцельными: он просто углублялся в темноту коридора. Обмякшее тело текло, голову не отпускала мысль – «бесконечность», – словно заевшая песня, повторяющаяся снова и снова, глупая виниловая пластинка, не способная выбраться из-под острия не слишком умной, но вполне удовлетворяющейся этим, иглы, бредовый, кричащий безмолвным криком, мерзко улыбающийся сон, который хочется задушить, и от которого невозможно отделаться, – коридор всё тянулся, тянулся, тянулся. Ему захотелось кричать. Ослабить галстук или сорвать его совсем, запрокинуть голову и закричать, потому что невыносимый шёпот мысли неумолимо переходил в громкую навязчивую речь у самого уха, быструю или чересчур растянутую, – и то, и другое жутким контрастом выбивало всякую надежду на возможность выбраться. Но если только он закричит, если только он сможет раскрыть рот и дать себе немного воли, тогда – он знал это наверняка – всё будет по-другому, ему станет гораздо легче. Но как может он – тот, кто выстраивал правила, кто за всю жизнь не совершил ни одной ошибки, – даже теперь, пусть даже в самый крайний момент дать себе поблажку, позволить расслабиться? Бесконечность коридора, духота, обвислость рук («плети» – шёпотом), монотонность, зыбь. В какой-то момент он встрепенулся от мысли, что сзади всё-таки кто-то мог быть: обер-нулся, успокоился, обратно, нерв, вперёд, гипертрофированный агарофобический страх, неизвестность, вглубь! нет, налево в дверь, открыто! Спасение: монотонность оборвалась: всего четыре привычные стены. Облегчённый вздох. Строгость гладких стен, рябь ночного освещения, потрескивание ламп, духота. Спасение? Тюрьма. «Хотя бы можно перекантоваться».

Здесь было гораздо светлее, чем снаружи, и в первые несколько секунд он не мог понять, где он и что происходит. «Меня ослепили! Это не в счёт. Так нечестно». Но даже если нечестно, от этого никуда не деться. Постояв какое-то время, в общей смутности он смог различить некоторые детали. Отчётливо было видно зеркало. Он подошёл к нему.

Здесь же был и кран. Он включил воду и стал обильно умываться. «Наконец-то. Господи, как же приятно. Как же я раньше не догадался? Почему я раньше об этом не думал?» Он выключил воду и посмотрел на своё отражение. «На кого я похож?» Он провёл ладонями по лицу и стряхнул собранную руками воду, поправил причёску, подошёл к настенному фену. Горячая струя воздуха обжигала ему кожу, а шум, пронесясь вихрем в его голове, оставил после себя электрический треск. «Как я устал!.. Не подать бы виду». Он смотрел на себя. «Не подать виду? Смешно!» Трясущимися руками он стал приводить себя в порядок. Движения были нескладными, тело его не слушалось. Беспокойный галстук был неисправимо припухшим, узел то слишком огромный, но мягкий, стягивающий привычную стройность галстука в короткую разнузданность, то несоразмерно крохотный, превращающий бывшую обвислость в неуклюжего змея. «Господи, какая морока!» А ведь это только галстук, лишь один только безобидный галстук, с которым всегда справлялся тремя уверенными движениями опытных рук. Где эти руки? Что с их хозяином? Что они делают? Пытаются застегнуть пуговицы? Уже минут десять пытаются. Как можно управлять с такими руками? Как можно такими руками повелевать? «Главное, чтобы никто не видел». (Он обернулся: позади – только треск длинных ламп, да ослепительная белизна холодного гладкого кафеля.) Медленно («Слишком медленно, – нашёптывал голос, – как будто ты не принадлежишь себе, как будто не можешь выдержать сознанием скорость больше».) он обернулся обратно к зеркалу – как будто плыл.

– Всё можно объяснить! – сказал он громогласно, и столь твёрдо, что даже не почувствовал ни першение в горле, ни усталость. – Лишь бы только я был цел. Пиджак? Ну и пусть помят. Я здесь трудился, не жалея сил. Во благо каждого трудился. Галстук? Пусть мне покажут смельчака, который бы отважился со мной потягаться: при моём скверном состоянии попытался бы завязать галстук хотя бы чуть-чуть лучше. (Интересно, кто-нибудь мог бы оказаться в моём положении?) Глаза? – Тут он приблизил взгляд к другому, мнимому, зеркально созданному глазу. – Пусть красные немного. Но кто посмеет усомниться в силе взгляда? Глаза? Сила!.. Пристанище. В них можно погрузиться, смотреть, смотреть, смотреть, смотреть. Какая тишина… Звенит. Тишина – звенит? Но либо тишина, либо… Как можно разбавить этот звон, заменить его чем-то? Ведь получится звон плюс что-то, а не что-то взамен звона. В любом случае, тишины не получится. Как мерзко! Пора идти. – Иди. – Но… – Что «но»? Не можешь? – Да нет. Конечно, могу. Просто не хочу. Хочу ещё немного посмотреть в свои глаза. – Ещё не насмотрелся? Уже минут пять смотришь. – Потребуется, буду и час стоять здесь и смотреть. – Ну что же, смотри. – И с этими словами он стал приближаться к зеркалу. Теперь он мог буквально заглянуть в зрачок. Никогда не заглядывайте серьёзным взглядом в свои глаза. Предательское сомнение, бывающая всякий раз при серьёзных взглядах, пробралось в самое нутро, в миг отобразилось в мнимом взгляде, – и сразу многократно отразившись, родило невероятный страх и тревогу, – неосознанную, беспричинную, но громадную, непреодолимую, – всесметающей лавиной прорвавшуюся сквозь тонкую оболочку беззащитного сознания. Пытался вырваться, но не так-то просто вырваться из уз покосившегося сознания. Он тщетно силился, молил. «Не в силах оторваться?» Хотел уж закричать, и закричал, но ещё мгновение, пока кричал, смотрел на свои глаза, полные ужаса. Затем вдруг оторвался от затянувшего его зеркала, и, сбитый с толку, попятился назад, упал, и на какое-то мгновение ему показалось, что он потерял сознание.

Вскорости он поднялся, стал оглядываться, одновременно проверяя, нет ли кого, и есть ли где спрятаться. Никого. Но и спрятаться негде. А потребность в том была огромная. Секунда без сознания вернула ему страх, который не успел его покинуть после зеркала: секунда без контроля ситуации, ведь могло произойти всё что угодно. А значит, надо подниматься и бежать.
– Бежать? Куда я могу бежать? – Отчаяние пришло на смену страха, в глазах стояли слёзы, руки обхватили голову. Он поднялся, отряхнулся. – И от кого бежать? Разве я перед кем-то провинился? Такой человек, как я, мог провиниться только перед самим собой. – Он вдруг испугался собственных слов, как будто это были чужие слова, и будто он понял это только после того, как сказал их. – Да, но… – Не бойся, не надо. Признайся: если ты вредил, то только себе, если кто-то вредил тебе, то это был ты. Попробуй опровергнуть. Попробуй выпутаться. – Опровергнуть? Изволь. – Он сделал шаг, и понял, что забыл, как ходить, и в придачу к этому последнее сказанное им слово, эхом звучащее в ухе, раскладывалось как-то странно. Правильно ли он его произнёс? Есть ли такое слово? Смысл слова терялся. Он сделал шаг, и испугался, что не ощущает пространства: ничто не имело веса. Всё определённо существовало: и пол, и стены, и даже зеркало, – но можно ли себе представить, что кафель на полу кто-то выкладывал, что он сцеплен цементом с бетонным полом, можно ли себе представить, что зеркало по краям неровное и кое-где имеет трещинки? Всё потеряло вес, ничего не имело значения, и даже тех бумажек больше не было, телеграммы исчезли. Что-то произошло. Всё представлялось по-математически гладким. И эта гладкость казалась с одной стороны монолитно незыблемой, но с другой стороны сегодня (сегодня? Что за странное слово такое) произошло событие, после которого строгость Вселенной и этого конкретного кафеля перестала быть для него очевидной. Всё плыло, когда он делал шаг. Расстояние оказалось не так просто преодолеть, сначала к нему, к новому, пришлось привыкнуть. Но потом он даже не заметил, как добрался до двери. Он с лёгкостью её открыл и вошёл в бескрайнюю просторность этажа: края уходили куда-то далеко в темноту, и до самого предела, пока хватало силы зрения, были видны тысячи работников. Кое-кто всё ещё не отходил от своего рабочего места: кто-то – со странной машиной, из которой торчали шестерёнки и рычаги, кто-то – с пультом, на котором располагалось бесчисленное множество кнопок различных цветов и размеров, – все они до сих пор пытались вернуть всё в нормальное состояние: те, кто с рычагами, прикладывали нечеловеческие усилия, пытаясь выровнять показатели приборов; те, кто с пультами, судорожно, с невероятной быстротой, перебирали всевозможные комбинации, чтобы найти единственно верную. Кроме этого бесчисленного множества работников, трудящихся, вкладывая свои последние силы в тщету, на этом поле, прямо перед ним, стояли семеро человек, отличавшихся от чернорабочих строгостью, чистотой и определённого рода элегантностью. Лица их были серьёзны. Все семь пар глаз смотрели на него.

– Мы должны сообщить вам три новости, – начал один из них, тот, что стоял посередине. «Почему три, ведь телеграмм было две?»
– Первое: ваши родители умерли вчера вечером примерно в один и тот же час. Второе: вас они не хотят видеть ни на поминках, ни на похоронах. И последнее: теперь это здание не имеет никакого значения; все эти люди честно пытались сделать хоть что-то, чтобы исправить ситуацию. Но мы-то с вами знаем, что это невозможно. Вы мертвы, и теперь у вас будет достаточно времени, чтобы подумать над этим.